«Юру Шевчука я услышал одним из первых»
— Расих Хасипович, наверняка вы в детстве любили рисовать, занимались в художественной школе. Насколько осознанно выбрали профессию художника?
— Я вырос в деревне. Художественной школы там не было, но в детстве я много рисовал. Покажешь бабушке, родным, а они удивляются. Мне это очень льстило. Сначала учился в Бикеевской начальной школе, а потом в восьмилетней школе в Ибрагимово. Раньше в деревнях, надо признать, обучали очень хорошо. Школьная подготовка позволила без труда поступить на художественное отделение в Уфимское муз-педучилище. Когда приехал в Уфу, понял, что знаю точные науки гораздо лучше, чем городские. Мне это очень помогло: мой родной язык — татарский, и я не слишком хорошо тогда говорил по-русски, но ребята надо мной не смеялись. Благодаря знаниям, полученным в родной школе, в училище меня уважали.
— Вы учились на худграфе примерно в одно время с Юрием Шевчуком. Рок-движение не затянуло?
— Юру знаю давно. Я был в числе первых слушателей его ранних песен. Он дружил с рок-музыкантами из Свердловска и даже приглашал меня вместе поехать к ним в гости... Но я в музыке потребитель — инструментами не владею. В моем детстве по радио звучали политические песни, типа «Ленин всегда живой», и для души. С ранних лет я полюбил народную музыку, татарские, русские, украинские песни. Это моя база, а рок и классика пришли потом. Мне рок всегда нравился, но нельзя сказать, что я его фанат. Вот к творчеству Шевчука отношусь с большим уважением. Мы дружим, и я часто заходил к нему в студию в Париже, когда он записывал свой диск с Константином Казанским, который выпустил первую французскую пластинку Владимира Высоцкого. Я был поражен работоспособностью Юры, видел восторженную реакцию французских музыкантов.
— Вы производите впечатление очень спокойного, размеренного человека. По молодости бунтовали? Или 80-е годы с их переменами вас не коснулись?
— Как же не коснулись! Я был в контексте того времени. Когда в 1981 году окончил институт, понимал: соцреалист из меня не получится, портретов Брежнева писать не буду. Я занимался современным искусством, тогда все это называлось андеграундом. Это был сознательный выбор. Позже случилась перестройка, я и мои друзья оказались на волне. Ездили в Москву, в Питер на выставки, и я понял, что надо все время совершенствоваться. Искусство не мода, а труд. Надо постоянно работать над собой, а не плыть, куда тебя несет. Ведь твое время всегда с тобой.
— Вы жили и работали во Франции. Как оказались там?
— К тому времени я принял участие во многих выставках: и коллективных, и персональных. В Москве мне предлагали хорошие контракты, а параллельно пришло приглашение работать во французской галерее. Я выбрал Францию, и абсолютно не пожалел — это такая школа! Все, что я умел, чего достиг, осталось со мной, но уже не выпячивалось. Я мог начать все с нуля, как маленький ребенок. Я сознательно отправил себя туда и получил полезный урок. Робер Барту, с которым я сотрудничал, — один из ведущих артгалеристов. Я оказался в артсистеме, на рынке, и в то же время мне нужно было заниматься творчеством. Не многим художникам из России выпала такая возможность. Я четыре года работал на берегу Ла-Манша, в Онфлере. Этот город знаменит тем, что в нем жили композитор Эрик Сати и один из первых импрессионистов Эжен Буде. Это имя в России почти неизвестно, у нас родоначальником импрессионистов принято считать Моне. Меж тем многие импрессионисты учились у Эжена Буде.
«Во Франции художники брали у меня уроки»
— Что дала вам Франция в творческом плане?
— В Онфлере я открыл для себя много нового. Кто только там ни работал, самые знаменитые живописцы, все, чье творчество связано с Ла-Маншем, северным побережьем. Я увидел вживую то, что раньше мог видеть лишь в каталогах, подружился с местными художниками, французами, бельгийцами. Некоторые из них брали у меня уроки. Они говорили, что у меня особая школа. Позже переехал в Париж.
— А почему вернулись в Россию? Ведь тогда большинство бывших советских граждан мечтали уехать на Запад.
— В 1991 году я почти полгода работал в Америке. Когда объявил, что возвращаюсь, у всех глаза округлились. Мне говорили: «Куда ты едешь?». Помню, когда вылетали туда с Наилем Латфуллиным, был полный самолет, а обратно летело два человека. Из России все валом валили. Но, во-первых, здесь была моя семья. А во-вторых, у меня никогда не возникало вопроса, где жить. Поначалу я собирался провести во Франции максимум полгода, посмотреть музеи. Когда Робер предложил мне контракт на десять лет, я отказался. Подписал на год, а про себя думал: «Я же могу прервать его в любой момент».
— А в итоге на сколько там задержались?
— Так получилось, что прожил там восемь лет. Когда я жил во Франции, каждый год старался привозить новые работы сюда. Ежегодно делал выставку в «Мирасе»: не хотел, чтобы люди считали, что я уехал. Теперь я признаю, что в какой-то степени нахожусь и здесь, и там. У меня дочь училась в Гавре, а потом уехала туда жить. А жена и семья сына в Уфе. Я и сейчас продолжаю работать с французами, сотрудничаю с галеристом Максом Ланиадо. У него галереи Visio dell`Arte в топовых местах в Париже и в Нью-Йорке. Летом я ездил в Нью-Йорк на инаугурации в филиала галереи...
— Санкции не касаются мира искусства?
— Мы же политикой не занимаемся, разговариваем на языке мировой культуры. Я пацифист, считаю, что все вопросы надо решать мирным путем. У кого-то гражданская позиция ярко выражена, я этих людей уважаю. Но насильно выступать с трибуны себя не заставишь.
— Себя к какой-либо школе относите?
— В России про меня иной раз что только не говорили: кубист, импрессионист, авангардист. Я на это реагирую с улыбкой: называйте, как хотите. А вот с французами было интересно — как оценят. Они попытались отнести меня к какому-то течению, а потом сказали: tres personalite — очень личностное. Эти слова я воспринимаю как комплимент. Хорошо, когда не ограничивают рамками. Не хочу быть только в какой-то школе, системе. Мир большой, мне интересно все.
«Живопись — это мистический процесс»
— Когда подходите к мольберту, всегда знаете, что сейчас будете делать, или творчество — это импровизация?
— Иногда знаешь, а иногда смотришь на чистый холст, и ничего не выходит. Это в некоторой степени медитация. Потом сопротивление отпускает. Надо понимать, как бы ты ни рисовал, в процессе в какой-то степени участвует мистика. Это и ты, и не ты. Как только начинаешь выпячивать себя, ничего не получается. Но, наверно, у кого-то все по-другому.
— Любая ваша картина — это и труд, и часть вашего мира, души. Не жалко расставаться с ними?
— Жизненный опыт показывает, что с картинами надо расставаться, и желательно при жизни, — смеется Расих. — Важно, где картины оказываются, насколько их любят новые владельцы. Что такое деньги? Вид энергии. Получается взаимообмен. Человек ценит свой труд, это часть его истории, и он отдает тебе часть себя. А картины становятся частью его истории. Это хороший момент. Очень хорошо, что человеку нравятся мои работы, и он их уносит. А еще картины в одном месте держать опасно. Хорошо, когда они разбросаны по миру. Я знаю истории, когда художники готовили персональные выставки, и картины гибли во время пожара или потопа. Подобное случилось с армянским художником Минасом Аветисяном.
— А есть работы, которые никогда не отдадите?
— Зацикливаться не надо ни на чем. Вспомним судьбу известных художников, таких как Ван Гог, Гоген. Сегодня их картины продают на аукционах за сотни миллионов долларов, а голодный художник отдавал их за ужин и стакан вина. Вот вам цена искусства. Время вносит свои коррективы.
— Как считаете, нужен ли творцу менеджер, или главное — работать над собой, своим стилем?
— Даже если все время хорошо работать, не факт, что тебя в этой жизни кто-то заметит. Надо свои вещи показывать, войти в контакт с социумом. Сегодня много галерей, выставочных залов, возможностей. Можно и даже нужно поработать некоторое время в изоляции от общества. Чтобы понять, кто ты, чего хочешь, нужно замкнуться в себе, увидеть свои границы. Но все время так жить нельзя. Все известные художники, музыканты были хорошими маркетологами и по мере сил продвигали себя сами. Идея считать себя гением и жить только творчеством может ни к чему не привести. Я это видел не раз и понял, что отношение между внутренним и внешним миром надо гармонизировать.
«В основе «Чингисхана» — уважение к творчеству»
— Василь Ханнанов, лидер творческое объединение «Чингисхан», куда входите и вы, не признает слова «концепция» и всего, что с ним связано. Так есть ли у вашего движения общая идеологическая платформа, или это братство художников?
— Мы братство, так было изначально. Каждый из нас занимается своим делом. В основе объединения — человеческие симпатии и уважение к творчеству. Такой союз очень удобен. В 90-е мы вместе ездили на выставки в Москву, Питер, продвигали себя сами. Это потом к нам начали проявлять интерес выставочные залы, музеи. Поначалу надо было финансово вложиться — заказать машину, оплатить аренду, оплатить взнос. Мы скидывались, дарили картины тем, кто нам помогал. На это шли немногие: чего деньги-то тратить?
— Ревности к чужой славе внутри коллектива никогда не было?
— Все ребята у нас достаточно яркие, каждый из художников «Чингисхана» самостоятелен. Но одно дело, когда ты человека просто уважаешь, а другое — предложить вместе что-нибудь натворить. На выставках часто бывает: к одному внимания меньше, к другому — больше. Обязательно найдется кто-то, кто скажет: «Это я уважаю, а это — нет». Такое надо уметь выдерживать. Многие художники относятся к этому с ревность, начинаются обиды. Из-за этого распадаются и музыкальные группы: не могут поделить звездность. Тут даже вопрос не денег, а славы. У нас такого нет, мы все личности и все с выдержкой.
— Ваш младший брат Ильдар тоже ведь художник, член «Чингисхана»?
— Да, он пошел по моим стопам. Но после училища отправился в Ленинградскую академию художеств. Поставил задачу учиться только там. Окончил курс Андрея Мыльникова. Сейчас живет в Турции, кстати, рядом Орханом Памуком, нобелевским лауреатом по литературе. И Орхан с ним здоровается! Я много хорошего слышал об этом писателе, искал его книги у нас, но пока не нашел.
— Вы много говорите о литературе. Любите читать?
— В свое время много читал. Когда женился, в доме оказался двухтомник шедевров мировой литературы. Я посмотрел: все тома объемные, мне же столько никогда не одолеть! Но надо было начинать с чего-то. Глаза закрыл и вытащил «Гроздья гнева» Джона Стейнбека. Так увлекся! Потом читал все подряд. Эта серия была подобрана очень умными людьми. Там были и Фирдоуси, и Низами, и Акутагава Рюноскэ. Позже продвинутые однокурсники подсказали мне имена Апдайка, Воннегута, Томаса Вулфа, Маркеса — книги, которые надо прочесть любому здравомыслящему человеку.
— А из современной прозы?
— Сегодня стало слишком много книг, трудно разобраться. Многие из них поверхностные, неглубокие. Я покупал наугад — не читается, и потерял интерес. Вот Паоло Коэльо, который был моден лет десять назад. Одну-две книги прочел, а дальше не ждешь. Хотя время от времени что-то интересное попадается. Случайно купил совершенно неизвестные рассказы Владимира Сорокина. Конечно, чернухи выше крыши, но как писатель он открыл какие-то вещи, которые люди обычно не выносят на бумагу. Как революционер в литературе он интересен. У него железная логика, композиция, концептуальный подход, и я его за это уважаю. Другое дело, мой ли он писатель? У Виктора Пелевина прочел «Чапаев и Пустота», потом еще что-то. Интересно. Понятно, что он умный человек, владеет словом. Но когда ты читаешь, всегда ходишь за писателем, он водит тебя по своему миру. У Пелевина я устаю следить за потоком сознания и думаю: «Да, ты хороший парень, мне интересно, но это твой мир. Иди дальше один, а я останусь здесь».
