Яна Вагнер: «Я беру жанры и делаю что-то возмутительное»

«Беру обычных людей и пугаю их до полусмерти»

- "Тоннель" - это герметичный триллер, в котором 500 человек оказываются запертыми под Москвой-рекой. Это, по сути, повторяющийся мотив в ваших книгах. Как вы к нему пришли?

- Да, действительно, я постоянно это делаю. Я все время выбираю какую-нибудь распространённую привычную жанровую декорацию и помещаю туда не годящихся для этой жанровой декорации совершенно обычных людей. И потом я их пугаю до полусмерти. Как правило, не даю им возможности из этой декорации выбраться какое-то время для того, чтобы посмотреть, как они будут себя вести. Мне правда ужасно интересны такого типа истории. Для того, чтобы что-то понять о человеке, можно наблюдать за ним десятилетиями, чем часто занимается литература. Просто наблюдайте за его жизнью и многое о нём поймёте. Но есть короткий путь, не очень честный, но короткий. Не очень даже, я бы сказала, гуманный. Когда вы заставляете героев испытывать очень сильные эмоции любой ценой. И в этот момент герой сразу очень быстро становится искреннем, и вы очень многое про него понимаете буквально за считанные часы.

Писательница замечает, что «этот метод не очень гуманный, но действенный».

- Это очень удобный драматургический инструмент, поэтому я очень долго не могла в него наиграться. Я и сама люблю и читать, и смотреть такого рода истории. Поэтому в "Тоннеле" я уже себе позволила, знаете, максимум жестокости по отношению к своим несчастным придуманным героям. И мне кажется, что именно в "Тоннеле", на четвертом своём романе, я в эту не очень добрую и гуманную игру наконец наигралась. Моя пятая книжка уже, видимо, будет какая-то другая, потому что история с "Тоннелем" самая страшная из всех, которые я написала. И, наверное, она далась мне дороже прочих. Боюсь, что и читателям, наверное, тоже, поэтому просто пора поменять угол. Сразу заранее прошу прощения у читателей "Тоннеля", если вам было страшно или тяжело.

- В "Тоннеле" у вас очень большое число персонажей, около пятисот. Как вы собрали этот ансамбль? По какому принципу выбрали персонажей, которым дать голос?

- Это была новая для меня задача, там действительно очень много рассказчиков. Я бы даже сказала, что нет автора в этом романе. Так получилось впервые в моей практике. С другой стороны, я всего-то четыре романа написала, поэтому нельзя так уж прямо сказать всерьёз о моей практике. В этом четвертом романе впервые нет авторского голоса. Обычно ты не знаешь, каким образом будешь рассказывать историю. Она в какой-то момент просто сама тебе подсказывает, как именно её рассказывать. И вот тут оказалось, что автор не нужен. "Тоннель" большой, длиной несколько километров и там действительно очень много людей. И все события, которые происходят, мы видим глазами одного из персонажей. Это очень разные люди, не похожие друг на друга. И ещё они очень не похожи на автора.

По словам писательницы, «в этом была дополнительная отдельная задача».

- Мало того, что это полифоническая история, так там нет ещё никого практически из моего социального пузыря. У меня есть рассказчик - молодой 19-летний водитель из Центральной Азии, который не говорит по-русски. Есть пожилой таксист, который ненавидит свою работу. Есть чиновница, с которой мне ещё сложнее было соединиться, хотя мы вроде с ней одного пола и почти одного возраста. Словом, у меня там довольно много совсем не похожих на меня людей. А как я их выбирала? Ну, я себе просто представила, честно говоря, для начала типичную стандартную пробку. Вот я себя поместила внутрь этой пробки, огляделась мысленно по сторонам и подумала: "Кто там может быть?" И я себе представила, что, вероятно, там будет какая-нибудь семья с ребёнком. Скорее всего, там будет полицейская машина. Наверное, там будет какой-нибудь чиновник на лимузине, потому что у него тоже за городом есть резиденция, из которой ему надо завтра поехать на работу. Вероятнее всего, там будет какая-нибудь красотка в спортивной машине. Наверное, там будет мама с ребёнком. Вероятнее всего, там будет пассажирский автобус, такси и так далее. Ну и, скорее всего, там будет доктор, просто потому, что для такой истории очень бы хотелось, чтобы он там был. Вполне вероятно, что один из них будет как минимум врачом. Ну, чтобы не упрощать себе задачу, я сделала его стоматологом. Я думала даже сначала сделать его ветеринаром, но мне кажется, что ветеринария - это все-таки медицина более общей практики, чем стоматология. Вот таким образом я придумала этих героев.

«Самое страшное - убивать персонажей»

- Как вы придумали этот приём, что герои называются по маркам автомобилей, либо по особенностям внешности?

- Я, признаюсь честно, этот приём я не придумала. Я его подрезала у Хулио Кортасара, прекрасного писателя с замечательным рассказом "Южное шоссе", который написан в прошлом веке и который я вспомнила уже в процессе того, как начала писать. Но это действительно самый очевидный приём. В "Южном шоссе" автомобильная пробка от Фонтенбло до Парижа, в которой люди стоят много месяцев. Ну, разумеется, это метафора, они не могут покинуть свои машины, при этом не умирают с голоду.

Вагнер замечает, что «поскольку это Кортасар - у него все метафорично».

- Но там персонажи тоже так называются, потому что это логично. Есть мужчина из "Тауруса", инженер из "Ситроена", девушка из "Пежо" и так далее. Это логично, когда мы находимся в огромной компании людей, мы, как правило, никогда не пытаемся выяснить их имена, а запоминаем их по каким-то внешним признаком. Ну, потому что мы заняты чем-то другим в этот момент и наша задача просто отметить. Поэтому мне показалось, что это самый простой способ. Мне кажется, что машина - отчасти зеркало хозяина, как и собака. Представьте себе водителя "УАЗ Патриот". Я себе сразу немножко начинаю представлять этого человека, даже если я не знаю, кто он. Потом я с ним познакомлюсь, и, конечно, выяснится, что это не клише, что там у него есть свои какие-то черты характера. Но мне говорит уже о человеке что-то, если он ездит на УАЗе. Так же, как и владелицу красного кабриолета я себе примерно представлять просто потому, что она ездит на кабриолете.

- В романе очень много сложных сцен, начиная от битвы за воду и до родов. Какие сцены вам дались тяжелее всего и заняли больше времени и эмоций?

- Самое страшное - убивать персонажей и вообще все описания смерти и того, что ей предшествует. Особенно когда проводишь с этим персонажем много времени и он в общем-то почти живой. Я далека от того, чтобы совсем упрощать и говорить, что они живые, что они дети твои и так далее, не люблю эти сравнения. Это, конечно, не так. Но тем не менее все, что ты описываешь, в каком-то смысле ты видишь и себя туда переносишь. И для того, чтобы у тебя получилось описать страх, страдания, стыд, который испытывает твой герой, ярость, любые эмоции сильные, ты должен их почувствовать. Это, конечно, ужасно некомфортное состояние. Если бы мы писали о счастье, исключительно переносясь воспоминаниями в какие-то лучшие моменты нашей жизни, но нет, мы все время пишем какие-то страшные штуки. И для этого тоже нужно вызвать в себе и эти чувства, и эти воспоминания, если они у вас есть, и пережить их заново. Вы должны бояться, когда пишете о страшном, должны плакать, когда пишете о трагическом. Первый, кто испытывает все эти чувства, - это автор. И это ему на пользу, конечно, не идёт.

- А какая линия была самой близкой и важной для вас? Или вы во всех героях присутствуете?

- Как только персонаж становился рассказчиком, мне надо было внутрь него проникнуть и в каком-то месте с ним соединиться, потому что герои не просто рассказывают, но ещё и чувствуют, и думают. И для того, чтобы у тебя получилось описать, как человек, которого только что не существовало, чувствует и думает, тебе надо на какое-то время примерить на себя все, что с ним связано. Понятно, что целиком этого человека ты не увидишь просто потому, что это было бы совсем уж безумный опыт. Но при этом ты все равно стараешься как можно больше про него понять. И в этот момент он тебе становится и близок, и важен. Я не могу сказать, что все мои рассказчики мне нравятся, что я их одобряю. Я как раз нарочно попробовала сделать так, чтобы ни один из них не был безупречен, чтобы они не были упрощённо хорошими. Я каждому из них дала и слабость, и какой-то момент малодушия. Но при этом я должна сказать, что всех своих рассказчиков, даже включая чиновницу, к которой мне удалось подключиться не сразу, и она вообще не предполагалась как рассказчик, а потом в какой-то момент вдруг она со мной заговорила и я смогла найти точку, в которой мне удалось в неё проникнуть. Они мне все стали понятны. Я не могу сказать, что я их простила, что я их приняла, что я их одобряю, но они мне стали понятны. Мне кажется, этого достаточно вполне. И, конечно, я сочувствовала всем рассказчикам.

«Один и тот же человек способен на великодушие и жестокость»

- Вы уже достаточно давно исследуете тему человека в сложных обстоятельствах. На ваш взгляд, что влияет на то, сохранит ли человек достоинство и человечность, когда происходит что-то страшное?

- Я даже, наверное, в таких категориях бы не рассуждала. Мне кажется, что это-то самое удивительное и есть в людях. Они нас бесконечно всегда поражают неожиданностью своих реакций. Один и тот же человек способен в разные моменты времени на противоположные вещи. Один и тот же человек способен на малодушие, трусость, жестокость. И он же, спустя какое-то время или до этого, способен внезапно на абсолютно противоположные поступки - на великодушие, альтруизм и самопожертвование. Непонятно, как это работает. Собственно, литература все время задаётся этим вопросом - почему так? Почему люди такие сложные? В каждом человеке внутри есть и то, и другое, и эти два начала постоянно как качели. Это никогда не баланс. Почему люди действуют сейчас так, а потом иначе? Осуждать их или надеяться на то, что хорошее в них победит? Вот за этой борьбой мы наблюдаем и это самое интересное, по-моему.

- Как вы создали концовку в "Тоннеле", в которой нет точки?

- Я без спойлеров отвечу для того, чтобы никому не портить финал. Да, действительно, я люблю так заканчивать истории, немножко подвешивать их для того, чтобы как раз позволить читателю какой-то окончательный главный вывод сделать для себя самостоятельно. Я знаю, что многие люди любят, когда книга заканчивается вплоть до самой смерти каждого героя. И мы точно узнаем, чем закончится не просто событие, которое описано в книге, но в целом судьба героя. Да, я тоже такие книжки очень люблю. Это такой классический способ рассказывать истории, за это мы любим классические романы XIX века. Но сама я так не делаю. Современная литература так устроена, что писатель больше не берет на себя роль взрослого человека, который к читателю обращается как будто бы с кафедры, как будто он читает ему проповедь. Писатель сегодня занимает гораздо более скромное место в обществе, он уже не философ. Более того, не обязанным им быть. Он не мыслитель даже.

По мнению Вагнер, «писатель - это человек с особенной оптикой».

- Вот он что-то видит, умеет и может показать это другим людям. Он даже вывод из этого может сделать не тот, который сделает читатель. Мне ужасно нравится идея, что и тексты бывают сложнее и умнее авторов, и читатели, разумеется, бывают и сложнее, и тоньше, и умнее авторов. И вот с этим текстом у каждого читателя могут установиться свои собственные отношения, своя собственная связь на своём уровне. Ровно по этой причине такой финал, в котором нет окончательной точки. Объяснение есть, но некоторые сюжетные линии остаются недосказанными. Это слишком страшная история для того, чтобы я поставила точку так, как мне кажется она закончилась. Я должна была позволить читателю закончить её в этом месте в зависимости от того, к какому финалу он готов. Было бы слишком жестоко, если бы я взяла и однозначно закончила её. Я не позволила себе этого. Думаю, что и я, и мои бедные, несчастные, придуманные люди вздохнули с облегчением, потому что мы пять лет провели вместе под землёй. И все эти пять лет страшно мучили друг друга, так что и я выдохнула, и они, мне кажется, тоже перекрестились и сказали "слава богу, точка".

- В книге есть неормативная лексика. Как вы к ней относитесь?

- В книге люди используют все слова, которые есть в нашем с вами языке. Я очень понимаю порог, который у всех людей разный. Эта лексика - неотъемлемая часть нашего языка, но порог этот существует, и я о нём осведомлена. Ровно по этой причине мы на книге обязательно пишем предупреждение для читателей. Во-первых, это 18+, во-вторых, она продаётся в целлофановой обложке, а в-третьих, там прямо написано "содержит нецензурную брань". Но я, признаться, очень люблю эту лексику как драматургический инструмент. Она нужна. Действительно, герои в определённые моменты никогда не говорят "ах, проклятие" или "черт побери". Это невероятно мощный инструмент и драматургический, и комический, экзистенциальный и даже философский. Действительно у этих слов есть энергия. Просто нужно пытаться сделать так, чтобы чувство вкуса и меры тебе не изменило, когда ты ими пользуешься. Надеюсь, мне это удалось, хотя, готова признать, слов там много.

«Параллели со Стивеном Кингом неизбежны»

- "Тоннель" - это как очень хороший "Под куполом" Стивена Кинга. Влиял ли Кинг на вас в этом романе?

- Я очень люблю Стивена Кинга, но не люблю "Под куполом". У Кинга есть гораздо более невероятные, потрясающие романы. Можно не любить какой-нибудь из них - можем себе позволить, поскольку у него их 70 штук. "Под куполом" - это невероятная декорация, удивительная и прекрасная, отлично придуманная. Он берет маленький городок. Кинг вообще очень любит про одноэтажную Америку рассказывать. Вот этот крошечный городок неизвестно где в Америке, который вдруг оказывается накрыт прозрачным, но непроницаемым куполом и начинает вариться, как в бульоне, в этой своей панике, непонимании того, что происходит. Так же, как и "Повелитель мух", которого я вынесла в эпиграф, тоже история о том, как отрезанное от внешнего мира маленькое сообщество людей начинает вести себя иначе, чем принято.

- Вдохновляет ли вас "Противостояние" Стивена Кинга?

- Я "Противостояние" люблю, но вот в случае с историей про вирус с "Вонгозером" не было нужды пытаться повторить. Кроме вируса, наверное, пожалуй, ничего больше не совпадает с этой книгой, но я вдохновилась, честно говоря, каким-то фильмом. Дело в том, что это настолько распространённый жанр - история про вирусы, которые уничтожают человечество, их столько и написано, и снято, что, разумеется, в этой декорации нет вообще абсолютно ничего нового. Тем страннее мне было, когда у нас началась эпидемия коронавируса, когда вдруг внезапно в прессе стали появляться какие-то параллели с моей книгой. Мне даже начали задавать вопросы про то, что я предсказала это все. Это так странно, потому что таких произведений написано гигантское количество. Я взяла самую, самую избитую декорацию на свете - неизвестный вирус, который уничтожает планету. Но, разумеется, опять же делать вид, что не было "Противостояния" или не было гигантского количества кинофильмов было бы глупо. Я просто как обычно в эту историю запихнула совсем не годящихся к ней персонажей. И рассказчица у меня там женщина, и ничего неизвестно о том, что происходит на всей остальной планете, и в общем она не самая приятная на свете рассказчица ко всему прочему. К ней есть вопросики. Поэтому параллели с Кингом неизбежны. Вообще в жанровой литературе параллели с корифеями, с большими писателями, которых мы все читали, неизбежны, потому что они написали про все. Жанровая литература ещё чем хороша, как правило, одну и ту же декорацию можно использовать бесконечное количество раз. Все равно у всех получается по-своему.

- Что бы вы порекомендовали почитать, если человеку понравились книги такого плана, как "Тоннель"?

- Вообще-то жанров гораздо больше, чем те, которым я уже как-то успела навредить. Я написала два романа о конце света, один герметичный детектив. А "Тоннель" - это может быть триллер или роман-катастрофа. Мне всегда сложно какой-то однозначный ярлык навесить. Я знаю только то, что я всегда с этими жанрами делаю что-то такое возмутительное немножко, потому что, конечно, они у меня неправильные получаются. У меня неправильный детектив и неправильный роман о конце света. И уж точно у меня неправильный роман-катастрофа, но есть помимо этого огромное количество другой, гораздо более прекрасной литературы и нашей современной в том числе. Если спрашивать про тех, кто сегодня пишет по-русски и кто, например, меня, как читателя, делает счастливой, я бы рекомендовала прочесть роман Линор Горалик. Прекрасный писатель, которая написала антиутопию "Все, способные дышать дыхание". Это роман о том, как животные заговорили. Все животные заговорили, но они не стали от этого умнее, и непонятно, что теперь с ними делать. Великолепный роман, потрясающий. Я бы посоветовала читать Марину Степнову, есть замечательная Татьяна Замировская, наша современница, которая, как мне кажется, новый Пелевин. Мне кажется, что нам давно нужен Пелевин-женщина. И теперь он у нас появился. Лора Белоиван - великолепная писатель с Дальнего Востока, у которой есть совершенно потрясающий сборник рассказов "Южнорусское Овчарово". Эту книжку я бы переводила на все языки мира, чтобы хоть как-то попытаться объяснить иностранцам, как устроена наша безумная жизнь. И, наверное, все равно бы не получилось. Мне кажется, её даже перевести невозможно. У нас гигантское количество прекрасных книжек, которые можно советовать в течение часа.

«Жанровая литература не забывает об удовольствии читателя»

- Вы назвали авторов, которые, наверное, относятся к так называемой большой литературе. Как вы думаете, что жанр даёт раскрытию сложных и неоднозначных тем?

- Мы не так давно презентовали "Тоннель" в Переделкино, писательском посёлке в Подмосковье. Я не очень, видимо, настоящий писатель, потому что я впервые увидела это все. Я пишу уже, наверное, лет 13, но впервые попала в Переделкино прошлой осенью - приехала на праздник издательства, а презентация книжки у меня была в этом году. В каком-то смысле это дебют. Место, конечно, изумительное. И вот там у нас была настоящая схватка с ведущим презентации Борисом Куприяновым, владельцем книжного магазина. Мы как раз спорили про жанровую и большую литературу и к какой литературе я себя отношу. Да, я жанровый писатель и не стыжусь этого. Наоборот, мне различие между так называемой большой литературой и жанровой представляется ужасно искусственным и несправедливым. Потому что и в той самой большой или как её называют "премиальной", так и в жанровой литературе примерно одинаковый процент скучно, скверно, халтурно написанных текстов и есть прям бриллианты. И там, и там их примерно одинаковое небольшое количество. Для меня литература делится только на две категории, как осетрина, на хорошую и плохую. И я бы не стала дальше делить её никак. Да, действительно, жанровые компоненты появляются, к счастью, снова.

По словам писательницы, «пренебрежительное отношение к жанровой литературе - это история второй половины XX века».

- Вдруг внезапно жанровую литературу признали какой-то несерьёзной. Хотя, казалось бы, у кого поднимется рука назвать Рея Брэдбери или братьев Стругацких несерьёзными? Я не могу себе этого представить, поэтому я бы не стала так делить вообще. Но у жанровой литературы действительно есть некоторая фора, преимущество, потому что жанровая литература очень щедра с читателем. Она не забывает о его удовольствии. Дело в том, что очень многие серьёзные романы написаны как бы в пол-оборота к читателю. Я очень умный, я очень серьёзный, я сейчас поговорю сам с собою, а вы как хотите. Хотите поработайте над собою и попробуйте вникнуть. Не хотите - ваше дело. А хорошая жанровая литература на очень многих уровнях с читателем готова взаимодействовать и о его удовольствии не забывает никогда. В жанровой литературе есть сюжет, как правило. Я большой поклонник и сторонник сюжетов. Поэтому меня ужасно радует то, что так называемая серьёзная литература больше не блюдёт так себя в чистоте от жанра и не стесняется заимствовать жанровые компоненты. В списках премиальных важных литературных премий можно встретить очень много книг, в которых эти жанровые компоненты во главе угла.

- Есть ли жанры, к которым вы сейчас присматриваетесь и все ли вы сделали в "неправильном детективе"?

- В детективе я все сделала неправильно. Мой роман "Кто не спрятался: история одной компании" - это неправильный герметичный детектив. Я ужасно люблю герметичные детективы, а их почти никто не пишет больше. Это как бы старомодный жанр, из прошлого века. У меня есть внутреннее ощущение, что если тебе никто не пишет книжку, которую ты хочешь прочесть, то напиши себе её сам, поэтому я написала себе неправильный герметичный детектив, в котором никто не хочет знать, кто убийца. Небольшая компания друзей, очень близких друг другу людей, среди которых, естественно, один убийца и один убит. Они, естественно, на вершине горы, в отеле заснеженном, и они дружат 20 лет. И тут вдруг выясняется, что один из них убил другого. Разумеется, они не хотят узнать, кто это сделал, потому что это ужасное знание. Они боятся этого знания, и им единственное важно - снять с себя подозрения, но они страшно боятся, и никто не хочет ничего расследовать. И, конечно, нет никакого следующего трупа каждое утро, что мы любим в этом жанре.

При этом писательница отмечает, что «нельзя делать вид, что не существует «10 негритят» или «Убийства в Восточном экспрессе».

- Когда пишешь герметичный детектив, надо чётко понимать, что у этого жанра есть правила. Но получилось - как получилось. О каком жанре я думаю? Ну, конечно, мне, как всякому писателю, который присматривается к жанрам, хочется замахнуться на семейную сагу. Но у меня есть ощущение, что я для семейной саги ещё недостаточно взрослая. Семейная сага - это несколько поколений жизни одной семьи, как правило. Мне сейчас 50, и у меня есть ощущение, что мне бы ещё лет 10-20 надо понаблюдать. Недостаточно материалов, недостаточно хорошая получится у меня семейная сага. Поэтому может быть какой-то другой жанр я сначала испорчу, я просто ещё не придумала, какой.

«Я ещё не самый медленный писатель на свете»

- Ваша повесть "2068" про жизнь после апокалипсиса.  Расскажите, что за катастрофа произошла в том мире, о котором вы пишите?

- Это очень короткая повесть, она существует только в аудиоформате, причём прочитала её я сама. Фантастическая повесть о мире без науки, без образования. О мире, в котором запрещены книги и все люди неграмотные спустя 50 лет после некой катастрофы. Это аграрное примитивное общество, все очень мало живут, без медицинского вмешательства, без цивилизации. Единственные люди, которые читать умеют, но вынуждены это скрывать, это те, кому за 80. Я придумала мир, в котором погибли картофель, пшеница, рис и случился гигантский голод и осталась 1/10 всех людей на планете. И поэтому все, кто выжил, не покладая рук, выращивают менее калорийные и плодовитые сельхозкультуры и у них нет времени на науку. Это тоже детектив, кстати.

- Что вам помогает в работе правильно сформулировать свои мысли? Как начать историю?

- Важна точка входа в историю. Это на самом деле ужасно трудно. Попробуйте поменять рассказчика. Попробуйте поменять интонацию, язык попробуйте поменять. Вообще начало попробуйте поменять, начните с другого места. Можно рассказывать истории нелинейно. Можно предположить, что что-то уже случилось. Нужно поиграть с вещами и все найдётся.

- Как редакторы и издатели относятся к тому, что вы довольно долго пишите книги? Ставят дедлайны?

- Для того, чтобы вам не ставили дедлайны, есть один очень простой рецепт. Не берите аванс. И тогда у вас нет ни перед кем никаких обязательств. Если вы возьмёте аванс и напишите какую-то дату в договоре, то тогда вы будете кому-то должны, а так вы просто пишите и все. Другое дело, что если вы все-таки пообещали книжку или, допустим, как я сделала несколько лет назад - рассказали всем о ней заранее, просто потому, что вам казалось, что вы близки к финалу. Вот тогда вы все равно будете испытывать и стыд, и смутную тоску. Это добавит вам ещё дополнительных страданий и переживаний, что вы пообещали и подводите тех, кто её ждёт. Я на самом деле действительно очень медленно пишу, но я не одна такая. Я завидую таким писателям, которые умеют писать прекрасную одну книгу в год, а то и две. Ну, возьмите Стивена Кинга, у него иногда выходит два романа в год. А я так не могу, мне для этого нужно чем дальше, тем больше времени. Но, с другой стороны, есть Донна Тартт, например, которая каждую книгу пишет 10 лет. Так что я ещё не самый медленный писатель на свете, меня это немножко утешает.

- Актёры, которые подбирались для аудиокниги "Тоннель" связаны с сериалом "Эпидемия". Это случайность или нет?

- С "Эпидемией" связана только Виктория Исакова, которая играла главную героиню. Я не знаю, каким образом мне посчастливилось ещё раз урвать Исакову для своей аудиокнижки, она великолепно прочла. Этот рассказ устроен так, что основных рассказчиков восемь и у каждого из них есть своя часть текста. И вот от имени чиновницы из "Майбаха" как раз читает Виктория Исакова. Остальные - частично киноактёры, а частично - профессиональные чтецы, которые читают мои любимые аудиокнижки. И те, и другие справились великолепно. Мне посчастливилось прочитать небольшой кусочек. Я честно вам скажу: прижала уши, потому что рядом с людьми, которые это делают профессионально, очень страшно было читать, но в целом я довольна. Получился прямо спектакль. Мне уж этот текст надоел, конечно, до невозможности, но даже я книгу послушала.

«Русское кино - это довольно медленная лошадка»

- Выстраиваются ли кинокомпании за "Тоннелем" и за "Кто не спрятался"?

- Права на "Кто не спрятался" куплены, права на "Тоннель" тоже уже проданы. То есть кино будет, просто русское кино - это такая довольно медленная лошадка. Между "Вонгозеро" и сериалом "Эпидемия" прошло лет восемь-девять. Все очень долго не двигается, а потом внезапно какой-то резкий рывок и ты уже готовишь костюм для кинопремьеры. Потом все опять замирает на несколько лет и снова что-то начинает происходить. В общем, это непредсказуемо. Но рано или поздно будет кино и по "Кто не спрятался", и по "Тоннелю". Написать сценарий мне всегда ужасно хотелось. Я страшно люблю кино, не меньше, чем книги. И у меня всегда было ощущение, что я сейчас приду и, например, напишу им сценарий по собственному роману, но это был путь тупиковый. Меня всегда довольно быстро увольняли, потому что, как я теперь понимаю, нельзя ещё раз придумать одну и ту же историю.

Вагнер признает, что «кино и литература - это очень разные вещи».

- И языки разные. Для того, чтобы перенести историю с бумаги на экран, необходимо быть готовым на жертвы. То есть невозможно взять и перенести дословно, для этого нужно быть жестоким. Надо взять ножницы, что-то вырезать, а что-то, наоборот, вставить - то, чего не было в книге. Если ты автор этой истории изначально, ты просто не сможешь себя заставить. Ты не объективен и начинаешь сражаться за каждую подробность, а это вредит фильму. Поэтому наиболее здоровой путь для заказчика и для автора сделать так, чтобы сценарий по твоей истории писал кто-то другой, кто не будет так трястись над каждой мелочью. Вот сейчас как раз я пишу сценарий совершенно независимо от своих книжек.

Писательница рассказала, что не стала вызываться писать сценарий по "Тоннелю", «чтобы не испортить».

- Я придумала отдельно оригинальную историю и пишу по ней сценарий. Если меня не уволят, конечно, опять, потому что писатели в кино не очень удобные сотрудники. Дело в том, что кино - это коллективная работа, а у сценариста роль в кинопроцессе далеко не такая всемогущая, как у писателя, у которого нет начальства, и кроме логики его никто не ограничивает. У сценариста нет такой свободы. Ему приходится переписывать столько раз, сколько это нужно довольно большому количеству несогласных между собой людей. Эта работа ещё гаже, честно говоря, чем писательство, потому что сложнее. Писатели, как правило, начинают упрямиться, стучать кулаком по столу и кричать "я точно знаю, как надо".

- Состоявшемуся писателю нужно учиться сценаристике: читать книги, проходить курсы?

- В отличие от писательства сценаристике, скорее всего, имело бы смысл учиться, потому что в кино есть формулы. Недостаточно изучить формулы, по которым строится сценарий. Конечно, нужно сверху ещё довольно много всего знать, но эти формулы есть, придуманы умными людьми. Более того, они часто используются, и мы зачастую их не замечаем, потому что они работают хорошо, и чтобы не переизобретать велосипед, вполне вероятно, что это не бесполезно. Вообще, честно говоря, всякому писателю имело бы смысл разочек попытаться написать сценарий для того, чтобы понять, насколько отличаются методы, потому что в кино ничего нельзя рассказывать. Там нет ни авторского текста, ни мыслей героя. Представьте, вы все должны показать поступками и диалогами. Больше у вас нет ни одного инструмента. Это очень трудно и вызывает уважение. Стоит тебе начать пробовать написать сценарий, ты тут же понимаешь, до какой степени ты не свободен. А сценаристам я бы посоветовала разочек написать роман ну или хотя бы рассказ для того, чтобы убедиться в том, что это тоже очень сложно. Поскольку писатели и сценаристы друг к другу относятся с изрядной долей презрения и скепсиса, нам всем было бы очень полезно проникнуться каким-то уважением и сочувствием и, может быть, каким-то образом создать совместную группу поддержки.

«Чужие хорошие книжки вызывают зависть и зуд»

- Какие фильмы или сериалы, которые вы посмотрели недавно, вызывают у вас писательскую зависть?

- У меня в основном, конечно, зависть и зуд вызывают чужие хорошие книжки. Я вообще считаю, что зависть в творческих профессиях - это двигатель прогресса. Нет ничего нехорошего или стыдного в зависти, потому что именно зависть толкает нас на то, чтобы побежать и попытаться сделать что-нибудь не хуже. Причём это обречённое заранее иногда чувство, потому что есть уровень, до которого тебе просто никогда не подняться. Допустим, сидишь и читаешь Сэлинджера и понимаешь точно, что никогда в жизни, хоть ты проживи 200 лет, так не напишешь. Ну просто потому, что есть гении, а есть люди, у которых просто какое-то ограниченное количество способностей.

Писательница признается, что «первым делом ты понимаешь примерно свои способности и цену себе».

- Но это не зависть даже, а восхищение чужой работой даёт тебе масштаб. Ты сразу понимаешь своё место на этой огромной лестнице, где наверху стоит огромное количество гигантских людей. И ты понимаешь, на какой ты ступенечке. Только благодаря зависти, только благодаря вопросу "как у них получается, почему я так не могу" - только по этой причине ты как раз и не спишь ночами, и сидишь, и пытаешься расставить слова в предложении правильно в двадцатый раз, чтобы хотя бы приблизиться, чтобы сделать максимум, на что ты способен. Кино у меня вызывает, как правило, не зависть, а просто счастье. Я не пытаюсь увидеть нитки, не пытаюсь увидеть, как это сшито, как это сделано, заглянуть за декорацию. Любимых сериалов у меня очень много. Мне нравится "Фарго", люблю "Настоящий детектив", "Озарк". Я даже "Ходячих мертвецов" любила первые несколько сезонов, пока они не увлеклись разговорами. Я всеядный зритель, мне просто важно, чтобы драма была хорошая.

- Насколько вы сами себя считаете известной и как вы себя представляете на этой лестнице известности? И насколько сейчас писатели важны в России относительно других творческих профессий?

- Я своё место по-прежнему понимаю очень хорошо, несмотря на то что после "Вонгозера", после сериала и "Тоннеля" мне грех жаловаться. В этом смысле мне повезло, но нет у меня никаких иллюзий на свой счёт. У меня четыре романа. Я так пишу медленно, а мне 50 лет. Ну сколько я ещё успею написать книжек? 70 романов, как Стивен Кинг или как Грэм Грин? Или как Дарья Донцова? Терри Прэтчетт, который написал 50 великих прекрасных романов? Мне никогда не успеть написать столько. Более того, ну вряд ли я прямо такую зарубку оставлю. Я понимаю себе цену, стараюсь делать максимум того, что могу, и очень надеюсь, что мои истории доставляют удовольствие и может быть какой-то ещё более сложный спектр эмоций - вызывают вопросы, какие-то обсуждения, заставляют о чем-то думать. Это отлично, я счастлива от этого, но классиком русской литературы мне не стать, скорее всего. Я понимаю это прекрасно, но ничего не поделаешь. Вообще-то литература - это такая вещь, что мы не знаем через 50 или через 100 лет какие книги останутся из тех, которые сегодня безумно популярны, а о ком просто забудут думать. У Толстого, Достоевского, Чехова было гигантское количество очень знаменитых и популярных современников, но мы не помним их фамилии. Вот Кинг останется, он прям при жизни в каноне.

«Многие мои современницы пишут, как черти»

- Как вы думаете, нужно ли молодым писателям больше писать о том, что вокруг происходит, а не об очередных своих детских травмах?

- Есть сейчас очень популярный жанр автофикшн, как раз у молодых, 30-40 лет писательниц. Чаще даже это литература травмы, где в центре повествования сам автор. У меня есть претензия к этой литературе. Дело не в том, что это не документы. Да, конечно, всякий автофикшн - это документ, и в том числе это документ современности какой-то, какого-то времени конкретного. Проблема в том, что в центр этих историй авторы помещают только себя бедного, только себя любимого, себя - человека, который страдал, которого мир ловил и не поймал или, наоборот, поймал и обидел. Эти писатели очень не снисходительны к окружающему миру. Они его обвиняют и не жалеют. Они его не хотят понять, не пытаются даже и как бы получается, что весь этот мир вокруг огромный, многообразный, включая родителей и абсолютно посторонних, встреченных людей этому автору что-то должен. Более того, автор этому миру отказывает в праве чего-то хотеть от автора в ответ или даже просто не обращать на него, миленького и достойного всевозможных бонусов, внимания. Мне эта оптика абсолютно не близка. Я не думаю, что это то, что имел ввиду Лимонов, потому что Лимонов как раз говорил "смотрите на других людей и думайте о них, пытайтесь их понять". Вот это интересно нам в литературе, а автофикшн очень часто превращается в стояние перед зеркалом. Очень недостоверно рассказанные истории о том, что весь мир хуже, чем автор.

- Кого сейчас больше в литературе - мужчин или женщин?

- Я бы сказала, что их сейчас примерно поровну, но я наблюдаю за тем, что женщин становится больше. И причём, знаете, очень многие мои современницы пишут, как черти. Во всех жанрах - и лучше, и тоньше, и глубже. И я в этом смысле абсолютно объективна, потому что я и мужчин читаю с огромным удовольствием и никогда не делила. Мне кажется, сейчас все нормально, пропорция справедливая.

- Чьё мнение для вас имеет большее значение? Близких, коллег, критиков?

- Сложно сказать. Пожалуй, моё собственное мнение для меня важнее. Дело в том, что мне спустя довольно небольшое количество времени после того, как я закончила книжку, она перестает нравиться. Я, например, "Вонгозеро" ненавижу. И мне каждый раз, когда вижу человека с "Вонгозеро" в руках, хочется вырвать эту книжку у него из рук, сказать "подождите, не читайте, я сейчас все там перепишу и потом верну вам обратно". Чем больше проходит времени после того, как текст закончен, тем вы от него дальше. Это уже давным-давно не ваш текст. Хочется верить, что мы немного усложняемся, растем. И обречены всякий раз ужасно стыдиться всего предыдущего. Я далека от мысли, что я написала что-то прекрасное. И я не могу сказать, что я обожаю "Тоннель". Нет, он мне слишком дорого обошёлся для того, чтобы я его любила. Но мне пока сейчас, в этот конкретный период времени за него какое-то время будет не стыдно, а потом обязательно будет. И я увижу в нём очень много дырок, неудачных вещей, которые можно было бы сделать иначе. Но меня всегда радует, когда я читаю отзывы и понимаю, что человек меня понял именно так, как я хотела. В этот момент я счастлива.