«Весь год было твёрдое ощущение, что меня убьют»
- Лучше всего проза пишется о тех вещах, которые человек знает наизусть досконально, которые прошли через его жизнь. То есть поэт может немножко подоврать, у него есть такие возможности. Он может, не участвуя в Бородино, написать "Бородино", что-то придумать. У него есть для этого некие языковые возможности. Проза пишется только из того, что ты просто наблюдаешь, причем лучше годами. Это даёт тебе огромное пространство и почву для того, чтобы что-то говорить на эту тему. И, конечно же, жизнь с моими собаками была очень долгая. Моя первая собака - сенбернар Шмель. Как мы с женой говорим, она вырастила всех наших детей. Он их маленьких встречал из роддома. Дети вырастали, греясь у него на животе.
В связи с этим писатель вспомнил мысль писателя Леонида Юзефовича.
Он сказал: мужчина, который прожил с одной женщиной 25 лет, лучше знает женщин, чем тот мужчина, который по году жил с 25-ю женщинами. Это очень важная вещь. Я это понял и по собакам, и по женщинам, потому что, если мы где-то встречаем собачку, погладили, позанимались с ней, это все хорошо, но ты ничего в них не понимаешь. Равно как и в женщинах. Если вы встретились, погладились, позанимались, а потом - расход и это ничего не означает. А если ты живёшь всем этим: и в беде, и в горести, и во всем остальном, то вот однажды из этого может получиться текст, где каждое слово важно, где нет никакой "воды". Мне не надо заполнять паузы, мне не надо красоваться, мне не надо что-то додумывать. Мне нет никакой необходимости это вещество прозы где-то подворовывать, потому что у меня настолько перенасыщена память всем произошедшим, что я взял однажды и написал ровно за месяц книгу. И дописывал ее буквально в ночь перед заездом на территорию СВО.
Прилепин признается, что весь последний год у него было очень твёрдое ощущение, что его убьют.
- Я просто это знал практически наверняка. У меня отец умер в 47 лет. И я как-то для себя понял, что для меня это будет дата, скорее всего, окончательная. Я за год до этого полюбил ходить на кладбище. Обошёл все московские кладбища и чувствовал там себя буквально как дома. Мне так все это нравилось - кладбища, птицы. Такой восторг я там испытывал. Нашёл всех своих любимых поэтов, композиторов, которые в Москве похоронены. Ну и не только в Москве. А потом думаю, что надо написать эту книжку скорее, собакам отдать дань любви за всю радость, за все, что они подарили нам. Взял и быстро написал. И мы с Сашей "Злым" Шубиным, моим товарищем, заехали в ту ночь на СВО, когда я эту книжку завершил. Потом книга готовилась к выходу. Я не помню она вышла до взрыва или уже после.
По словам писателя, «все думали, что я в больнице лежал и писал книжку про собак».
- Это, конечно, очень романтично, но, честно говоря, будучи переломанным сверху донизу, крайне сложно и очень мало думаешь про книжки. В первый же день ко мне на интервью пришла девушка с какого-то федерального телеканала. Она говорит, мол, какие планы, над книжками будете работать? У меня 13 переломов, вообще ничего нет живого на моём теле. Я говорю, да, сейчас начну. Просто руки не работали, не мог в неё кинуть никаким предметом.
- Расскажите про оформление книги. Кто художник, почему сделали цветные иллюстрации, ведь это сегодня редкость?
- Это была огромная мечта. Всегда хотелось, чтобы книжки были с картинками, потому что, конечно же, у всех у нас, у советских детей уж точно, не только детские книжки, не только Корней Чуковский и сказки Пушкина, но и взрослые книжки были с иллюстрациями. У Шолохова, например, несколько иллюстраторов было. Герои оживали в том числе и через иллюстрации. Ну, помните это ощущение, что открываешь иллюстрацию, а там внизу подписано, на какой странице это происходит и ты долго вглядываешься в этих героев. Это сильнее, чем любые видеофильмы, которые потом спустя десять лет появились. И вот мой замечательный редактор Алексей Портнов говорит, мол, а давай сделаем иллюстрации. Есть такой замечательный художник Вадим Солодкий. Он мне показал пару картинок, и я сразу сказал, что это мой художник. Он действительно все понял, особенно некоторых собак он хорошо понял. Я даже им самим показываю, чтобы они себя опознали, - смеется писатель. - У нас есть ещё идея сделать отдельную книжку с фотографиями, потому что все собаки хорошие, весёлые ребята. На обложке - это моя дочка Лилька и, соответственно, сенбернар - девочка и монстр.
«Очень страдал, но убрал одно матерное слово»
- Вы вошли в короткий список премии "Большая книга" с этим произведением. На какую аудиторию книга рассчитана?
- Я, конечно же, никогда про это не думаю, но мне много пишут писем на эту тему. Уже можно отдельную книжку издать с письмами. Люди благодарят за то, что книгу можно читать детям. Детям 9-13 лет. Это возвращает то самое волшебное чтение - родительское и детское, совместное, семейное. Я, конечно, об этом эффекте не думал совершенно, не писал книжку для детей. И винюсь перед людьми старшего поколения: у меня там было одно матерное слово. Мне мой редактор Портнов говорит: "Захар, если ты не уберёшь это слово, там будет стоять 18+, а книжку должны читать дети. Убери его". Я страдал, страдал, но пришлось пожертвовать, и там нет теперь ни одного матерного слова и стоит 12+. Хотя на фоне множества писем благодарных, добрых и сердечных были и такие, где написано, что это зверская книга, в которой убили кота, козу, покусали соседа ни в чем не повинного. И как вообще можно такие книги детям предлагать. Я так думаю, что человек, который живёт в контексте российского телевидения, российских новостей и всей нашей жизни, нормально все воспримет. Кот, кстати, выжил, сосед тоже выжил, а козу жалко, но их все равно режут каждый год.
- Будет ли вторая часть книги "Взвод"?
- Надеюсь, что будет. Я на самом деле придумал три дополнительные части. То есть вторая часть - это от Лермонтова до первой мировой войны. Потом белые и красные - участники Гражданской войны, а затем Великая Отечественная. Я уже начал - Гаршина, Верещагина и Шубина написал. Но для этого надо год свободного времени. Я сейчас пишу роман исторический про XVII век, совершенно погружён в эту работу. Очень тяжёлая работа, трудная. Не хочется писать традиционный исторический роман в духе "в лето семь тысяч четвертое царь вышел на крыльцо". Хочется какую-то другую выбрать интонацию. И я её пытаюсь найти. На самом деле её гениально находил Алексей Толстой. Я сейчас перечитываю "Пётр Первый" - бесподобно. Наше представление о том, что в XV-XVIII веке какие-то другие были люди, они как-то иначе разговаривали, меньше боялись или что они не влюблялись, что у них не было нашего эмоционального ряда, это неправда. У них был ровно тот же самый ряд - и в IX веке, и в X, и в каком угодно.
Писатель считает, что «все, что мы с вами понимаем и испытываем, они испытывали ровно то же самое».
- А может быть, в чем-то и получше. Я могу сказать, в чем получше. В то время каждый человек, несмотря на то, что подавляющее большинство книг не читали, был сам по себе библиотекарем. Каждый человек помнил наизусть плюс-минус 500-800 песен. Мать помнила 50-100 колыбельных самых разных. Пословицы, поговорки и вся прочая атрибутика огромной жизни, как правило, сельской, вся была у человека в голове. Вот мы посмотрим на себя, на своих детей, на Инстасамку, на песни Филиппа Киркорова, Стаса Михайлова и немножко сравним то, что у них было в голове, и то, что у нас. Тогда у людей других развлечений не было - ни тиктока, ни телевизора, ни сериалов. Они жили внутри национальной народной культуры. Конечно, была и смеховая культура, были и частушки неприличные, и все остальное. Но тем не менее ещё раз надо понять, на каком уровне осмысления люди находились. Это не должно нас унижать, но и не надо себя ставить выше. У меня двадцатитомная библиотека древнерусской литературы, и я ее понемногу читаю. Некоторые вещи просто потрясающие. С точки зрения юмора, чувствования, свободы мышления и всех остальных вещей. Это для нас на самом деле не открытые в полной мере темы, мы очень мало знаем эту часть нашей словесности. Постараюсь немножко сблизить эти расстояния.
«Хорошо, что мои собаки не умеют читать»
- Перед тем, как вы садитесь писать книгу, представляете себе весь сюжет или начинаете с деталей?
- Я противник наделения мистическими свойствами писательского труда. Это такой же труд, как и все остальные. Но в некоторых случаях, конечно же, не обходится без какой-то помощи. Вот я точно помню, что, когда писал роман "Обитель", я не представлял себе ни сюжет, ни его повороты в полной мере. То есть я примерно только понимал. Я обычно знаю начальную и конечную точки и что должен персонаж этот путь пройти. Но начинают какие-то события наслаиваться, появляются какие-то персонажи. И потом ты вдруг приходишь в какой-то тупик и не понимаешь, что дальше делать. Все, что происходит в книге, конечно, должно быть предельно органично. Человек должен читать и ни разу не восклицать ни в одном месте: "Я тебе не верю! Ты все это придумал!". Он должен верить тебе всегда. И ты сам себе должен верить, потому что, если ты сам себе перестаёшь верить, все, можно бросать сразу и этим не заниматься. Я вот с "Обителью" точно помню, что дохожу до тупика, вечером ложусь спать и мне во сне приходит развитие сцены какой-то. Я скорее открывал компьютер и набирал главные моменты. Закрывал компьютер, ложился спать. Утром просыпаюсь, думаю, было или нет, открываю - записан текст. И вот у меня было это раз 15-17.
Писатель признается: «как только тупик - ложись спать, Иван-царевич, во сне тебе все подскажут».
- Кто-то мне помогал. "Собаки и другие люди" - это другой вопрос. Понимаете, рассказ, повесть или проза - это не история какая-то рассказанная. Это не история, а иероглиф. Понимаете, это какая-то вещь, которая должна быть впечатана в сознание, и она даёт какую-то сильнейшую эмоцию, и ты этой эмоции достигаешь. Но, по сути, это, конечно, стихотворение. "Собаки и другие люди" - это книга стихов. Вот она должна быть в каком-то небесном звучании. Это музыка, мелодия. Вот если у тебя получается мелодия, значит, правильный рассказ. И ты начинаешь подбирать слова, какие-то события. Конечно, с моими собаками за 20 лет жизни гораздо больше всего произошло, но ты должен все это собрать, сфокусировать.
По словам Прилепина, «важно, чтобы материал тебя не задавил».
- Равно как и мои донбасские вещи - там очень много всего происходило, но ты какие-то вещи отметаешь, какие-то пересобираешь. Хорошо, что мои собаки не умеют читать. Я некоторые вещи, которые случились со Шмелём, подарил другой собаке, а что-то отдал Кержаку. То есть я их немножко перетасовал, потому что мне это надо для того, чтобы получился иероглиф и мелодия, правильный комплекс рассказа, чтобы все было на своих местах. Так что вопрос часто задаваемый "а чем дело кончилось у вашего Кержака", это все не имеет никакого отношения к действительности. На самом деле вот это и есть концентрированная правда. Все было так, как там написано, даже если это было не совсем так. Я путано говорю, но в целом понятно. Если писатель рассказывает истории, то это просто рассказыватель баек. Он не должен рассказывать истории, он должен рассказывать выдуманные реальные истории, которые становятся большей реальностью, чем сама реальность. Вот это и есть главная задача.
«Отдаёшь текст сценаристам, а потом начинается черт знает что»
- Идут ли сейчас съёмки каких-то кинофильмов по произведениям на тему Донбасса и Новороссии?
- Идут какие-то съёмки. Вот сняли по Проханову, но я не видел этот фильм. Снимают по моей книге "Ополченский романс". Вообще снимают немного и не скажу, что это какая-то государственная задача. Это все какие-то перпендикулярные, странные истории, когда кто-то заинтересовался, вымолил себе деньги и эту работу делает. То есть я прямым текстом говорю, что государственной работы по созданию текста, кинотекста, музыки СВО и популяризации не стоит. Это как литературная премия Владлена Татарского - инициативы идут снизу. Причём инициаторы ещё долго добиваются, чтобы чего-то там добиться. Никто, никакие государственные институции не бегают за поэтами или кинорежиссёрами, чтобы сказать спасибо, что он пишет или поет про Донбасс. Никто не говорит: вот тебе, пожалуйста, возможности для реализации. Я не про себя сейчас, у меня все в порядке, мне ничего не надо. Я говорю про своих товарищей, которые по-прежнему чувствуют себя на краю этой культурной жизни.
Прилепин признался, что «с некоторой печалью» смотрит на то, как экранизируют чужие и его тексты в том числе.
- Дело в том, что за последние 30 лет то ли в нас самих - в зрителях, то ли в продюсерах или режиссёрах воспитали чувство, что любой кинофильм должен быть как картошка фри, как наркотик, как какая-то вещь, которая должна вызывать желание тут же немедленно сожрать следующий кусок. Поэтому в фильмах какие-то бесконечные понтовые разговоры, обязательно с какими-то шутками, с панчами, с вывертами и поворотами сюжета. В общем, очень много всего того, чего в тексте нет, но это обязательно для фильма. Иначе якобы зритель не будет смотреть. Отдаёшь текст сценаристам, а потом начинается черт знает что. А они говорят, что иначе нельзя. Но я для себя выяснил однажды, что это не совсем правда. Когда писал книгу "Шолохов. Незаконный", я взял фильм Бондарчука, роман "Они сражались за Родину" и начал сверять. Смотрел минуту фильма, читал страницу книги и так далее. Бондарчук снимал буквально поабзацно, то есть он снимал каждую реплику. Вот Шолохов пишет, что боец положил автомат, вздохнул, почесал голову - все именно это он и делает. Девяносто процентов фильма без единой добавленной реплики. Часть убрана, но ничего не дописано, никаких поворотов сюжета нет. Он просто экранизировал текст и получился гениальный фильм.
Автор замечает: если бы снимали фильмы "Поцелуй" и "Степь" по Чехову и они попали современному сценаристу, «герои бы без конца все разговаривали».
- Ну, помните эту прекрасную атмосферу советских фильмов по классике? Там полчаса может ничего не происходить. Но в нашем современном фильме даже немой бы разговаривал. А иначе что же люди будут смотреть? И этот бред не прекращается ни на секунду. Обязательно надо, чтобы кто-то что-то говорил, чтобы было интересно и надо все улучшить. Булгаков? Сейчас и Булгакова улучшим, Достоевского допишем - он уже скучный, устарел, мы его допридумываем и так далее. Надо где-то собрать всех этих людей и с ними поговорить. Может быть, их кто-то мучает, принуждает это делать. Я не знаю, кто виноват. Может быть, мы виноваты, конечно же, может быть, мы привыкли так много смотреть всякой дряни, что вот сейчас, если бы вышел фильм "Муму" или "Степь", мы может бросили бы их смотреть.
«Сейчас законы принимают, а книжек не читают»
- Как вы относитесь к тому, что сейчас цензурируется литература в библиотеках и в принципе в издательском деле? В частности, из фондов изымаются произведения Достоевского, Оскара Уайльда и другие.
- Ну, я не слышал про Достоевского и Уайльда. Это, конечно же, иногда происходит по принципу "научи дурака Богу молиться, он и лоб расшибет". Я подозреваю, что не весь состав государственной думы, принимающей определённые законы, вообще читал книжки когда бы то ни было. Попробуйте спросите у любого депутата, кто у них любимый писатель. Тут же скажет - Тургенев. Почему-то это волшебное имя. Муму, Герасим - то, что они помнят с форзаца учебника, тут же произносят. Поэтому они все уверены, что писатели не описывают пороков, грехов, педофилию, гомосексуалистов и никогда не ругаются матом. Это неправда. Все это есть в русской литературе. Всем подробно всегда рассказываю, сколько, например, нецензурных слов в романе "Тихий Дон". Там их очень много, ругаются у Шолохова, если читать его неподцензурный источник. На каждый том 10-14 слов. Мне библиотекари прямо говорят, что они идут на подлог. Они убирают "18+", потому что иначе дети просто не смогут прочитать "Тихий Дон", а они обязаны ставить 18+ на это произведение. Да и на Пушкина тоже. Те, кто читал, понимают. И Есенин точно также. Вопрос сложный.
Однако Прилепин считает, что «с другой стороны, конечно же, можно понять этих депутатов несчастных».
- Они поняли, какую задачу на них возлагает народ. Народ говорит: уберите от нас эту порнографию, избавьте от неё наших детей. И они начинают запрещать, запрещать, запрещать. И потом какая-то часть реальной классической литературы начинает как бы исчезать из поля зрения ребёнка. Я не знаю, как это сделать, но все время вспоминаю такой пример. В 1922 году было решено на уровне политбюро советского, что каждому наркому - сегодняшнему министру - дают двух-трех писателей, которых он обязан прочитать, а потом ещё и на следующем заседании ЦК изложить. Например, Калинин будет читать Пильняка и Бабеля, Сталин - Есенина и Клюева, Троцкий будет читать вообще все подряд. И они реально этим занимались, потому что было решено, что литература - важнейшее искусство. Как ни странно и ни удивительно, у нас общее восприятие такое, что в Советском Союзе все было запрещено. Якобы там не было ни мата, ни жёстких сцен, ни изнасилований, а на самом деле литература в 1920-30 годы была в этом смысле дико раскрепощена.
По словам писателя, «там очень много всего описывалось, того, что даже мы сегодня себе не можем позволить».
- После Гражданской войны много всего тогда публиковалось. К сожалению, сейчас законы принимают, а книжек не читают. В этом и есть некоторая проблема. Но, с другой стороны, я не думаю, что это самая важная для нас проблема. Конечно же, если наши дети читают, они как-то обойдут эти законы и прочитают Достоевского и Шолохова, если мы им поможем. Ну то есть это все не спрятано за десятью замками, это решаемая проблема. Да, потом надо как-то это все подкорректировать и спасти несчастных библиотекарей. Они прямым текстом мне говорили: "Захар, если я выдам книжку "Тихий Дон" Шолохова 14-летнему подростку, это статья, потому что он может пойти сфотографировать и сказать, что ему дали книжку 18+". Это надо как-то решать. Думаю, со временем сделаем.
«Не надо оглядываться на кремлёвскую звезду»
- Как известно, поэт в России - больше, чем поэт. Писатель - это тоже особая категория, ощущаете ли вы ответственность?
- Честно говоря, не очень люблю эти слова Евтушенко, потому что на тот момент они, конечно же, были правдой. Они были правдой про самого Евтушенко в первую очередь, потому что он был больше, чем поэт. Масштабов этого сегодня мы не понимаем в полной мере. Поэт из страны России, который в самой России продал бессчётное количество книг. Каждый год выходило по две-три книги, по 200-300 тысяч тиража. Он был переведён на какое-то безумное количество языков и объехал всю планету. Более того, он приезжал в любую страну - США, на Кубу, куда угодно, встречался с президентами, премьерами, суперзвёздами. Это считалось совершенно нормальным.
Прилепин считает, что Евтушенко «был просто посол Советского Союза, его встречали везде, он собирал залы в любых америках».
- То есть натуральная суперзвезда, почти как Майкл Джексон или Бред Питт. Этот поэт выступил застрельщиком борьбы с Советским Союзом и бил его изо всех сил. Я Евтушенко очень много читал. Кто не верит мне на слово, почитайте его книгу "Политика - привилегия всех". Я не знаю, с кем сравнить этот уровень ненависти к стране, которая дала ему такие сверхвозможности. Ужасно просто. Но при этом он такой набаловок советской системы. У него есть несколько блистательных стихотворений, а вообще он очень дидактичен. В его стихах очень мало того, что называется виноградным мясом стиха. Очень мало волшебства поэзии, очень мало того, за что мы любим у Блока или Есенина. Чего-то такого неземного. У Евтушенко все понятно. Он реально мыслил, думал стихами. Но этой эпохи больше нет.
По мнению писателя, «поэт в России - меньше, чем поэт, и вообще меньше, чем кто бы то ни было».
- И писатель тоже. Страна не знает ни одного поэта, всерьёз говоря. Я ещё застал те времена, когда в той деревне, где я рос, мужики знали, что есть Евтушенко, что есть Вознесенский, что есть Рубцов. Конечно, они знали Маяковского, Есенина. Это было нормально, их по телевизору показывали - концерты Роберта Рождественского или ещё что-нибудь. Они были в прессе государственной, ордена получали. Сейчас никто не знает никого и то же самое с писателями. Конечно, определённая известность есть у меня и ещё нескольких людей. Но она сложена из очень многих составляющих. То есть я в телевизоре, у меня программа своя, у меня "Уроки русского", я к Соловьёву ходил, меня взорвали в конце концов. Это тоже мне прибавило известности. Некоторые говорят: "Есть такой писатель, его подорвали." Это тоже повышает продажи, я серьезно. И в этом смысле говорить об ответственности какой-то... В каком-то смысле её и не надо испытывать, потому что надо писать то, что ты знаешь и делать то, что ты умеешь. Вот этим ты должен заниматься.
Прилепин уверен: «не надо все время куда-то оглядываться - на кремлёвскую звезду, на мнение людей, которые тебе говорят "про это надо, про это не надо".
- Ты должен выговорить свою песню. Как Есенин говорил "петь по-свойски, как лягушка". Ты должен проквакать эту свою песню, которая в тебя заложена. А там уже разберутся, нужна была твоя песня или не нужна. Но, с другой стороны, невзирая на ту мрачную картину, которую я вам описал, все равно считаю, что по прошествии какого-то времени остаётся слово. Слово остаётся неизбежно, потому что все остальное проходит. Все интернет-звезды, даже телевизионные звезды, телеведущие... Люди старшего поколения - Пельш, Влад Листьев, да кто угодно - все исчезает, потом этого не существует. Но даже не самый большой литератор со своими текстами остаётся. Никуда не денется ни Рубцов, ни Рождественский, ни Евтушенко.
«Читателей у меня сейчас больше, чем у Пушкина»
По мнению писателя, «тексты остаются, потому что больше ничего не остаётся».
- И даже во времена, когда был Есенин, он ужасно хотел славы. Он очень хотел, чтобы его любила вся страна. На самом деле он был по-настоящему популярен: ездил, выступал, собирал огромные залы, его выносили после каждого выступления на руках. Харьков, Ростов, Петроград и так далее. Эти города знали его, он был звездой. А ему казалось, что этого мало, он хотел всенародной любви. Тогда были уже Шаляпин и другие исполнители, и они были известнее его. Был, например, Демьян Бедный, славе которого Есенин страшно завидовал. Он хотел всенародной любви и сейчас её имеет. Оглядываясь назад, мы понимаем, что Есенин - это один из определяющих людей XX века, что его любят и знают наравне со Сталиным или даже больше. А ведь были и политические звезды, люди, которые Есенина в упор не видели, потому что они писали в газете "Правда", в газете "Известия". Они решали огромные дела, и вдруг какой-то там поэт что-то там сочиняет, мешается под ногами. Но теперь этих людей, как правило, нет. Их никто не помнит, они даже для историков зачастую не имеют никакого значения. А Есенин есть.
Прилепин замечает, в нашем будущем это останется неизменным.
- Условно останется Женя Водолазкин, Миша Тарковский, какие-то тексты самые важные, проговорённые. Если не разучимся читать, понимать и осознавать, то будем это делать через текст. Ответственность должна быть перед Богом. Ты должен точно произнести то, что должен, а не то, что должно кому-то понравиться. Очень хочется, конечно, нравиться - партии, правительству, людям, лайкам. Как можно больше лайков хочется собрать, особенно когда умеешь это делать. Это те искушения, которые перед Пушкиным и Достоевским не стояли. Им не надо было лайки собирать и соцсети вести. Они хотели может быть даже этого прямого контакта с читателями. Грубо говоря, конечно, читателей у меня сейчас больше, чем у Пушкина в десятки раз. Пушкин издавал свой журнал, который не окупался. Мизерный тираж был, который он не мог продать. Огромная стомиллионная Россия, а он несчастную свою тысячу тиража продаёт. Хотя, с другой стороны, зарабатывал деньги и достаточно серьёзные - на своих поэмах. И жена у него тут же отбирала за "Евгения Онегина" эти деньги, покупала себе новые бальные платья. Но тем не менее Пушкин отвечал перед всей русской историей и у него получилось. Вот это и есть основная ответственность.
- У вас особое отношение к советской эпохе?
- Те, кто следит за моими болезненными высказываниями, знают, что я ощущаю себя последним солдатом Советского Союза и стою с деревянной палкой, отбиваю все атаки на мой небесный Советский Союз. Я бы может быть поменьше за него воевал, но вижу, что Александру Проханову уже не до этого, он уже устал отбивать. Александр Пыжиков уже умер, Спицын ещё есть и Пучков "Гоблин". Мало нас, бьющихся за Советский Союз. Приднестровье - это для меня прям как кусочек Советского Союза. На тот момент по крайней мере, когда я там был, лет 10 назад. Все там такое тихое, чистое, цены маленькие. Мне очень понравилось. Я хочу и в Гагаузию, и в Приднестровье, но и в Кишинёв тоже хочу.
«Я очень переживаю о нашем президенте»
- Вы рассматриваете в перспективе политическую карьеру? Возможно, даже кандидатом в президенты?
- Один раз меня не убили, второй раз получится, да? - смеется Захар. Нет, не рассматриваю. Я очень переживаю о нашем президенте. Я не иронизирую сейчас. Это огромная нагрузка, огромные задачи, поставленные перед ним Богом. Даже не им самим. Он может быть хотел бы и поменьше задачи и надеялся, что обойдётся как-нибудь бочком. Там, раз, ловко ход конём, а поставили задачи всей тысячелетней русской истории сразу. И сказали: "Соответствуй, пожалуйста, всему этому ряду - от Святослава Рюрика и Владимира Красного Солнышка до самых последних вождей. Вырастай до этого уровня поднебесного". И это пахота, конечно, необычайная. Именно поэтому я не хотел бы вносить лишнюю суету во все эти процессы. Надо войну выиграть, а потом уже возвращаться к какой-то там политике, политической деятельности и всему остальному. У меня внутренний склад характера к этому не располагает. Я очень долго наблюдал покойного Эдуарда Лимонова, который без конца говорил: "Захар, я могу быть президентом, чем я хуже их". Я слушал его речи, а потом, когда немножко вошёл в политическую жизнь, посмотрел на это изнутри.
Прилепин напомнил, что является сопредседателем парламентской партии, а потому «неплохо этих людей всех знаю».
- Но это адовая работа, конечно. Там безвоздушное пространство, очень мало человеческих каких-то понятий, которыми мы худо-бедно живём в военной, в литературной среде. Там как-то все иначе устроено. И понимаете, это должно восприниматься не как соревнование, а как абсолютное служение. То есть я должен отречься от своих собак, от своих книжек, от своих детей, от своей жизни. Отречься в самом высоком смысле. То есть эту тему я для себя должен закрыть. Я каждый день гуляю со своими шестью собаками. Ноги расхаживаю, потому что хожу с ними туда-сюда. А если я буду президентом, я же не смогу с ними ходить по реке. Это я иронизирую, но тем не менее. Господь рассудит все, кому и чем заниматься. Я уже понял, что в каком-то смысле не надо ничего вообще делать. То есть делай что делаешь, а там будь что будет. Если ты честно выполняешь какие-то задачи малые, которые ставишь перед собой, тебе будут все время больше и больше предоставлять.
Писатель уверен: «не надо себе ставить какие-то цели за горизонтом».
- Ну, в моём возрасте точно не надо. В 16 лет надо, в 22 надо, в 25 надо, а сейчас уже не надо. Господь любит Россию. Если ты для чего-то нужен, тебя используют для чего-то. Вот меня для чего-то оставили в живых, я жду звонка. Ну, то есть мне скажут - я отвечу "ладно". А не позвонят - я только счастлив буду, потому что хочется пока здесь быть, у меня дети, младшей дочке 12 лет. Хочется посмотреть своими глазами, потому что старшие дети вырастали, а я подолгу иногда не видел их. Маленьких успевал выращивать до года-полутора, а потом часть детства своих детей я немножко упустил. Не помню очень многого, а хочется все это своими глазами смотреть. Младшая дочка живёт со мной и это огромное счастье.
